В первую очередь следует подчеркнуть, что у религии имеется свой язык и он совершенно ничем не обязан языку повседневному, тем более научному. Если религия, описывая болезненное состояние, употребляет слово «бесы», а биология и медицина настаивают на том, что это не бесы, а микробы и вирусы, и их можно увидеть в микроскоп, у них нет рогов и копыт, то никакого опровержения бесов тут так и не последовало, его просто нет, как, впрочем, нет и подтверждения, что это их работа. Религия говорит языком мифа. Миф же есть сложная метафора, описывающая интуитивно прозреваемый «мир причин», то есть мир невидимый, не открытый, и оттого непонятный. Простейший пример: прилетел дракон и сжег деревню пламенем, сейчас опишется так, что приползли грозовые тучи, и молния ударила по соломенной крыше сарая, ветер раздул пламя, перекинув его на соседние крыши. Как ни расскажи, но событие достоверно и в том, и другом случае. «Дракон» лишь цельная фигура события, некая общая причина явления, то, что с него со временем стали писать иконы в виде Змея Горыныча с крыльями, не значит, что икона соответствует явлению внешне. Но соответствует внутренне. Событие состоялось, хоть назови тучу драконом, хоть дракона тучей. Мало того, поводов усомниться в том, что на деревню временами обрушиваются грозовые бедствия, не веря, что туда иногда залетает дракон, нет никаких. Потому что может снова прилететь и спалить. И люди в древности, называвшие грозовые события драконом, безусловно, его не видели в том виде, в котором рисовал художник. Они лишь называли причину. Давали одному явлению одно общее имя. И разве наука, которая фрагментировала явление на тысячу причин, может достоверно сказать, что вся эта сумма причин не управляется одной причиной — драконом? Нет, не может, потому что дракон ее не интересует. Наука никак не объяснит, почему молния ударила в дом грешницы Марьи Степановны и обошла усадьбу праведника Тимофея Афанасиевича, хотя дом Афанасиевича расположен на пригорке и по-научному должен гореть первым. Дракон или Илья Громовержец (в зависимости от местности) лучше знает, куда бить.

Так же и микробы никак не отменяют бесов. Сказать, что «бесов нет, потому что есть микробы», совершенно глупо. Наука не может позволять себе делать такие выводы, обычно этим балуются атеисты, придумывая вот такие «опровержения». Микробы отдельно, а бесы отдельно. Вот так будет вполне научно и разумно. Опровергать бесов и дракона — если есть желания — можно только на поляне науки, занимающейся рассуждением о причинах. Попросту говоря — философии. Религия не может обходиться повседневным языком. Как, впрочем, и наука, она тоже не обходится. Наука с религией вообще разошлись довольно недавно. И причиной — то самое шарлатанство. Наука ведь и была поначалу — говоря современным языком — заказом религии. Ревностно, кстати, исполнявшимся. Еще совсем недавно ледниковые морены объяснялись Всемирным Потопом. Научно. Моделировали перемещение льдин на волнах Потопа. Да и само выражение — «закон природы» — от религиозной самонадеянности доказать, что методом индукции можно не только мысленно конструировать общие понятия из трех-четырех цитат, взятых в «священных книгах», но и познать сам механизм мироздания, подключиться к нему и уже никогда не ошибаться в морально-нравственных и прочих оценках всего подряд. «Но где ж, натура, твой закон? — вопрошал Михайло Ломоносов. — О вы, которых быстрый зрак — Пронзает в книгу вечных прав, — Которым малый вещи знак — Являет естества устав — Вам путь известен всех планет, — Скажите, что нас так мятет… «Сомнений полон ваш ответ — О том, что окрест ближних мест». И еще: «Творец! покрытому мне тьмою — Простри премудрости лучи — И что угодно пред тобою — Всегда творити научи».

Наука, одним словом, старалась, но не снесла предложения иногда позволять себе немного шарлатанства. Заполнять им дискурсивные дыры. Слово «закон», впрочем, наука все равно оставила себе в память о прежней дружбе с религией. Но к закону решила идти крадучись. Постепенно. Невзирая даже на то, что он с каждым шагом к нему отодвигается на два, чего религия позволить себе никак не могла. Смутно догадываясь, что должна быть какая-то методика подтверждения своей правоты, религия эту методику стала изготавливать прямо на коленке. Особенность монотеистических религий в том, что для них это должно было казаться довольно мелким. Ну в самом деле, всемогущество какого-нибудь племенного идола позволительно подтверждать тем, что пальма упала в реку как раз в том момент, когда там проплывала пирога врага, опрокинув ее, так что всех нечестивцев поели крокодилы. Доказывать же всемогущество Всемогущего Бога тем, что он спалил хату, уже не совсем уместно, это вызывает некоторый диссонанс. Самый обычный ропот возникает по причине, что Бог с таким всемогуществом не может просто исполнить просьбу, по крайней мере, хотя бы вылечить своих приверженцев, не выделяет их никак. Массовые болезни и прочие напасти случаются, и нередко, а вот массовых исцелений не замечено. Подтверждать существование и заботу племенного идола гораздо проще — пальмы иногда падают на головы врагов. Тем более там любое дуновение ветра — это прилет какой-нибудь местной племенной феи, и любое природное движение вокруг имеет сакральный смысл.

Мифы языческих религий и народов, которые их исповедуют, действовали и действуют в этом смысле гораздо эффективней, чем мифы религий монотеистических, потому что связь с «тем миром» куда более нетребовательная и находится на коротком поводке. Главный козырь и притягательная сила монотеистических религий, и в частности христианства, в другом. В том, что метафизическая картина мира, формируемая мифом, обещает победу добра над злом, а не просто сиюминутных выгод от связи с идолом. Христианство потому столь притягательно, что обещает эту победу. Но это вопрос, как мы знаем, не столько религии, сколько веры. На вопрос, кто из них у кого должен быть в услужении, религия отвечает, что она. Что к вере никак не подберешься, ее даже и не будет в полной мере, пока не будут исполнены все религиозные тонкости, да все тонкости в сумме и следует считать верой. И чем больше тонкостей исполнено, тем вера «крепче». Таким образом, религия, взяв на себя право рулевого, лишила себя и возможности соответствовать чаяниям людей, ее исповедующих. Это парадокс, который религия не замечает. Из всех «мировых» религий христианство обладает самой сильной интенцией на веру. Вера сразу интуитивно прочитывается даже сквозь толщу религиозных правил, которые якобы к ней должны подвести, убедив человека, что вот во все это именно надо «верить», и в нагрузку получить немножко утешения, что на том свете лучше, чем на этом. Войдя в союз с верой, религия этому союзу изменила, приспособив веру быть верой в свои свидетельства, которые, если о чем свидетельствуют, то скорее о сомнении, потому как вере никакие свидетельства не нужны, они могут рассматриваться как нежданный подарок, не более, и не афишируются. Вера знает, что идет тяжелая, непримиримая война со злом, в котором добро победит, и не требует немедленных промежуточных побед. В том ее и терпение (Откр. 13:10), и, главное, в этом ее автономность от всякого возможного результата. Вере не нужны ни благодатный огонь, ни убиение врагов православия молнией, вера ведет борьбу за один-единственный результат, изначально раз и навсегда утвержденный, и ее не может смутить осечка и неудача. Все перечисленные «знамения» нужны религии.

Но вряд ли следует полагать, что религия всегда злонамеренно действует в ущерб вере. Проблема в том, что отношение религии и веры является отношением количества к качеству. И это отношение может становиться дилеммой, если союз неравноправен. В данном вопросе количество за счет повышения качества, а не наоборот, как это сложилось, возможно в случае отказа религии от доминирования «ценностей», которые она себе за долгие века насобирала. Ценность подлинная в религии только одна — вера, которую она обещала когда-то обратить в количество. Деятельное исполнение той метафизической постоянной, которая заложена в фундамент, в основание всего. Что мир в основе благой и разумный, и все, что этому временно (и срок этого времени неважен) мешает, должно быть устранено. Самим утверждением основания — добром и разумом. Согласованность религии с верой может убрать тот диссонанс несоответствия результата ожиданиям, который она создала, наплодив разных «вер» в свои свидетельства.

Конечно, религия в какой-то мере исполняет свою задачу: дает количество, даже пытаясь сохранить местами качество. Крупные религии, христианство в особенности, снижают заметно ущерб от возможного мракобесия, которое обещает накрыть всех в случае победы религиозности, начисто лишенной веры. Суеверия, как говорят, суетной веры. В настоящий момент «господствующая» религия скорее предотвращает большее зло, чем реализует в мире добро. Удерживает охочих на скорое и в двух словах изложенное знание о «том свете» людей в рамках традиции и относительно безопасного удовлетворения своих вопросов. Но это очень шаткое положение, потому что мир, как говорят: «стремительно меняется».

Атеизм не понимает религию и ее не любит, это не удивительно, но заниматься предметом, не имея к нему интереса, — а любовь это и есть интерес — невозможно объективно. Атеизм так же шарлатанствует на тему религии, как и религия нередко шарлатанствует на тему «того света», что делает их обоих крайне пристрастными к желаемому результату. И те, и эти хотят победы любой ценой. В религии все же есть своя сильная положительная сторона, которую атеизм старается не замечать. Она отзывчива на человеческий запрос на «смысл жизни», хоть и связывает с ним многое, к этому смыслу никак не относящееся. Если говорить абстрактно обо всем вместе и ни о чем конкретно, то религия проделала довольно большой путь в поиске этого смысла. Нашла ли она его, ответила ли на него — другой вопрос. Но даже к тому же «теоретическому» обоснованию гуманности подвела людей все же по факту религия. Религия соответствует человеческому детству, в ней человечество взрослело. Взрослое человечество запомнит ее вот такой не очень умной, не очень и не всегда честной, но не появление на сцене атеизма стало признаком человеческого повзросления.